Если говорить о наставниках, то моим первым наставником, самым близким и оказавшим на меня наибольшее влияние был мой родной дедушка.

«В этом мире есть что-то, что мы не знаем и не понимаем,» — говорил дедушка.

Мой дедушка Макаров Василий Андреевич был ровесником двадцатого века. Он родился на новый 1900 год в крестьянской семье в маленькой деревушке с мистическим названием Спасово. Он рос в довольно бедной семье и в детстве ему приходилось и милостыню просить. Но всё же удалось к четырнадцати годам закончить с отличием четыре класса церковно-приходской школы.

Мой дед Василий Андреевич  был участником трёх войн: Гражданской, Великой Отечественной и войны с Японией!

Наверно,  поэтому в народе его звали «солдат Васька». Между войнами дедушка сумел выучиться на ветеринарного фельдшера.

С бабушкой у них родилось девять детей, а взрослыми стали шестеро.

Когда моя мама оказалась покинутой, бабушка с дедушкой взяли меня к себе. Картина русского художника В. Маковского «Дети, бегущие от грозы» – это картинка из моего детства – бабушка меня так же часто носила за спиной, когда я устану ходить с ней за ягодами и грибами.

В нашей деревне, когда я был ещё маленький, было пятнадцать дворов, а до войны, рассказывали, было больше двадцати. Деревня таяла, наверняка, потому, что на войну ушли двадцать три её уроженца, а вернулись четверо. Теперь я восхищаюсь людьми, жившими в деревне. Современный человек даже представить себе не сможет эту жизнь. В дедовской избе с тремя окошками всё убранство состояло из огромной печки, полатей, стола и широких лавок. Электричества не было. Время отсчитывали ходики на стене, а радио провели своими силами только к полёту Юрия Гагарина. А во дворе полный двор скотины. Чтобы её поить, воду таскали вёдрами на коромысле за 200-300 метров, да ещё в гору по десять раз в день. Ещё большой деревенский огород. И всё это кроме работы в колхозе. Дороги летом просёлочные, зимой санные да протоптанные тропинки от дома к дому. А связь?

Связь – «беспроводной телефон», посылаемые через кого-то вести.

А жизнь кипела. На полях гудели комбайны, урчали трактора, на просёлках пылили машины, на лугах и в лесу паслись стада – никому в голову не приходило, что это плохая жизнь. Взрослые, повидавшие нужду, горе и всякие другие тяготы нам говорили: «Вы счастливые, войны нет, хлеб есть».

В школе мы пели: «За детство счастливое наше, спасибо родная страна».

В дедовской избе, на стене в рамке под стеклом висели фотографии. Среди них военная фотография деда. На ней он со своим фронтовым другом Иваном Путиным. Фамилия Путин тогда была никому неизвестна, но благодаря боевому другу деда я узнал её ещё в детстве. А может тот солдат и родственник президента, некоторые путинские черты у него можно заметить.

На войне дедушка воевал вместе со своим старшим сыном Николаем, моим дядей Колей. Им обоим было суждено вернуться живыми. Наверное, молитвы бабушки спасли их.

В пору моего детства День Победы не отмечался так широко и торжественно как сейчас. День Победы не был государственным праздником, и фронтовики отмечали его просто сами.

А вот Петров день (День апостолов Петра и Павла) в нашей деревне праздновали всегда. Вот и на этот раз в родную деревню на Петров день из города приехали мой дядя Коля и дядя Степан, тоже фронтовик из нашей деревни. За столом разговор о войне начался, когда дедушка пошутил насчёт своей беззубости: «Мне немцы зубы полечили». Тут же за столом он рассказал, как это было.

— В сорок третьем году, когда мы стояли в Валуйках, что под Белгородом, 12 марта у меня сильно разболелись зубы. Наш военврач выписал мне увольнительную с направлением в городскую больницу. Я нашёл зубника и только уселся в кресло, как на улице послышались крики людей, в окно было видно, как люди тревожно забегали. Что случилось? Выбегаю на улицу и вижу в небе – к городу подлетает большая группа немецких самолётов. Я кинулся бежать в свою часть и увидел, как от передних бомбардировщиков отделились бомбы. Бросился на землю у стены ближайшего дома. Первая бомба ахнула не задев меня, только от близкого удара, как мячик подпрыгнул. А с дома сползла крыша и закрыла меня. Но тут совсем близко ахнула другая бомба. Крыша, меня закрывавшая —  в щепки, а обломками меня и поколотило. Когда очнулся – из носа и ушей идёт кровь, перед глазами всё плывёт. Выбрался из завалов и вижу: города нет, одни руины. Вот такое было лечение. К концу войны все зубы и выпали.

Рассказ дяди Степана был коротким и жутким.

— В сорок третьем мы освобождали Донбасс. Наш батальон в Краснодоне доставал из шахты казнённых молодогвардейцев… Мальчишки…

Дядя Коля попытался вернуть разговор в Петров день, но незаметно для себя снова оказался на войне.

— Двадцать лет назад в Петров день я был в аду под Прохоровкой. Грохот, жара, пыль, дым… Наш танк подбили. Бронебойная болванка залетела в мотор спереди. Танк загорелся. Командир и башнёр выскочили через верхние люки и их тут же срезал пулемёт откуда-то сзади. Я выполз через люк в днище. Смотрю, Петька — водитель остался внутри. Выдираю его передний люк, а он сидит на своём месте, поникший на рычагах. За плечи вытаскиваю его из танка и вижу, что бронебойный снаряд, пробив лобовую броню, прошёл через него… Восьмидесяти восьмимиллиметровый! – воскликнул дядя и заплакал в голос. Дедушка и дядя Степан с минуту помолчали, а затем дядя Степан положил свою руку на плечо дяде Коле.

— Коля, это было двадцать лет назад… Коля…

Дедушка молча налил сыну водки и сказал тихо и сурово:

— Пей, вытница.

Выпив водку, дядя Коля, видимо, чтобы окончательно пересилить себя, с какой-то отчаянной решимостью запел военную песню. Дедушка с дядей Степаном его поддержали.

Артиллеристы, Сталин дал приказ,

Артиллеристы, зовёт Отчизна нас!

И сотни тысяч батарей

За слёзы наших матерей

За нашу Родину огонь! Огонь!

Война засела в фронтовиках навсегда.

В детстве мы узнавали от них то, чего не было в книжках, что не учили в школе.

Наше послевоенное поколение, воспитанное участниками и очевидцами, невозможно обмануть перевиранием истории.

В нашей деревне был один парень, который, чтобы не идти в армию, подпортил себе здоровье. Дедушка с презрением говорил про него: «Не мужик, а трус и негодяй».

А мы не хотели быть трусами и негодяями, и, чаще всего, играли в войнушки. В школе в свои десять лет я заявлял: «Я буду офицером!»

Бабушку попросил пришить к моей гуньке чёрные с красными лычками танкистские погоны дяди Коли. В играх строил в цепь десяток ребят с нашей деревни и командовал:

— Взвод! За Родину! В атаку! Ура!

Вернувшись с войны, из-за контузии дедушка долго болел. Ветеринаром он больше не работал. Но на стене под полатями у него висела наготове сумка с инструментами и медикаментами. Со всей округи к деду ходили люди за помощью. Он любил животных, брал свою сумку и шёл в какую-нибудь деревню лечить то корову, то свинью, то лошадь.

— Чем тебя отблагодарить? – спрашивали люди.

— Да налей сто грамм, больше не надо, а то до дома не дойду, далеко.

А у нас во дворе у самих были лошадь, корова, овцы, свинья, куры, гуси и даже пчёлы. Дедушка любил всю эту живность. Но подрастая, я стал замечать странность этой любви.

Всех этих мычащих, хрюкающих, кудахтающих любили, холили, берегли для того, чтобы в один момент зарезать и съесть. Как-то в самом начале весны, в марте, наша корова Муза родила телёнка. Маленького симпатичного бычка, назвали человеческим именем Мишка. Белолобый, с кудряшками на лбу, Мишка рос очень живым и общительным. Летом, когда он на привязи пасся в нашем огороде, завидя меня, приветствовал радостным, задушевным мычанием. Я подходил к нему, угощал его хлебом, и мы начинали играть, бегать и игриво бодаться…

Но миновало лето, прошла осень. Мишка подрос, а как наступила зима его зарезали. Увидев во дворе висящую обезглавленную тушу со снятой шкурой, я навзрыд плакал и кричал:

— Деда, зачем ты убил Мишку?!

Дедушка отвечал сурово и жёстко:

— На мясо. Богом так заведено.

Но заметив, что я ничего не понимаю, смягчился, закурил свою «козью ножку».

— Так надо. Жизнь такая. Чтобы жить, надо есть. Все живые кого-нибудь да едят.

— Но Мишка только травку ел!

— Трава тоже живая и каждый колосок в поле живой. А все живые как солдаты, живут и жизнь свою отдают, чтобы другие жили.

Дедушка вздохнул и ещё раз повторил:

— Так Богом заведено.

Многие люди, живущие в городе, считают, что деревенская жизнь – это темнота, навоз, бескультурье. А между тем, незаметно для себя, они всё больше отдаляются от естественной, природной жизни, подменяя её своими поделками. И эту подмену естественного искусственным называют цивилизацией. Но те, кто жил в деревне, вышел из деревни, понимают, что крестьянская жизнь несравнимо труднее и сложнее, но лучше  городского благоустройства. Крестьянин работает с жизнью, а не с мёртвыми железками, бумажками и компьютерами. Каково это – любить, заботиться, холить, привязаться всей душой, а потом пустить под нож эту жизнь и красоту…

О любви говорят много красивых слов, сейчас под это понятие подтаскивается много такого, что к любви никакого отношения не имеет. Только находясь в естественной жизни, можно понять, основа любви – это самоотверженность, как когда-то говорили солдаты «за други своя».

Мои дедушка и бабушка были верующими. А в школе нас учили, что Бога нет, всё это выдумки. Была такая картинка: босоногий старик с бородой сидит на облаке. И это Бог.

Глядя на облака в небе, спрашиваю у деда:

— Деда, а на каком облаке сидит Бог?

— Дурак, кто тебе такое сказал?

— На картинке видел.

— Это выдумки глупых, ничего непонимающих людей. Ты не верь им. Они сами ничего не знают, а людей обманывают. Бог – он создатель. Если бы не было Бога, дедушка обвёл вокруг рукой, ничего этого бы не было. Просто так, само собой ничего не бывает, всё кем-то создано-сделано.

— И даже земля и небо?

— И даже земля и небо, и ещё больше. Вот и сам подумай, сможет ли старичок, сидящий на облаке, всё это создать? Бог – он очень большой, а мы слишком маленькие, потому не можем его видеть. А ты верь, что он есть. Если в школе ты не будешь верить учителю, то никогда и знать ничего не будешь. Вырастешь большой, тогда и узнаешь, что Бог есть, а может даже и увидишь его.

Когда в школе мы читали рассказ писателя Ивана Сергеевича Тургенева «Бежин луг», страшные истории, что рассказывали мальчики ночью у костра, считались их выдумкой. Но и в нашей деревне знали много своих подобных историй, непонятных и необъяснимых случаев, всяких видений.

Во время войны, когда при штурме Кёнигсберга (ныне Калининград),

дядю Колю тяжело ранило, ночью дома на столе высоко подпрыгнул нож и стукнул так, что все проснулись. Самый маленький брат дяди Коли, мой дядя Витя, стал всех звать на улицу:

— Пошли на улицу, над домом летает брат Коля.

Сидя на руках матери, мальчик смотрел в небо и звал:

— Коля, мы тебя видим, иди домой!

Но дядю Колю на небе видел только один маленький брат.

В детстве я трижды на одном и том же месте видел белую звезду на земле, а дедушка, возвращаясь из соседней деревни домой, незадолго перед тем как его парализовало, средь бела дня увидел идущего ему навстречу своего друга, который давно умер. Не доходя до деда шагов тридцать, видение исчезло прямо на глазах.

«В этом мире есть что-то, что мы не знаем и не понимаем,» — говорил дедушка.

Это «что-то» меня сильно интересовало и хочется как-то объяснить странные случаи. Нынче много говорят о снежном человеке, о чудовище в шотландском озере Лох-Несси, об инопланетянах… Я верю, что всё это есть, но думаю иначе:

Человек слишком много возомнил о себе и создал свою картину мира в силу своего миропонимания. И она ещё очень примитивна и неверна.

Можно привести сравнение с телевизором. Мы можем смотреть одновременно только один канал, и никто не знает сколько их идёт одновременно. И при каких-то случайных пересечениях каналов образуются пока необъяснимые ситуации.

Мне было четырнадцать лет, когда в августе мы с дедушкой ночью поехали на телеге в лес за скошенной на крохотной полянке травой. Покосов не хватало, и люди выкашивали все клочки, какие только находили. Дедушка подавал, а я на возу укладывал. Но вот я взглянул на небо. Чёрное, оно было сплошь густо усеяно звёздами. И вдруг эта бесконечность запела очень приятным мужским голосом:

—Выхожу один я на дорогу….

От изумления я так и застыл на месте, глядя в небо. А дед молчал. То ли он не хотел мне мешать, то ли сам тоже слушал песню неба.

Мне принесли повестку из военкомата. Вот так неожиданно и так некстати стала осуществляться моя детская мечта стать военным. Почему некстати?

На тот момент я уже не хотел быть военным, а как одержимый занимался музыкой. Поздно, в шестнадцать лет впервые взял в руки скрипку и ринулся догонять упущенное время. С помощью моего учителя Павла Андреевича Рогожникова, за полтора года очень усердных занятий мы одолели семь классов музыкальной школы. Окрылённый моими успехами, мой учитель мечтал летом подготовить и направить меня в училище при Уральской консерватории. А армия перечёркивала все наши планы. Это было похоже на то, что мы догнали уходящий поезд, заскочили в последний вагон, но пришёл кондуктор и высадил нас…И весь наш титанический труд летел псу под хвост.

Обидно. Но учитель мой тоже был солдатом, фронтовик. Ему и в голову не пришла бы мысль как-то уклоняться от армии. Знать судьба такая.

— Возьми с собой скрипку, – сказал мне Павел Андреевич, может каким-то образом удастся сохранить то, что достигнуто, и там посмотрим.

Завтра мне уезжать, а сегодня я пошёл в деревню попрощаться. Дедушка молча достал бутылку водки. Налил и мне.

— Я не пью, деда.

— Пей, говорю! —  пристукнул ребром ладони по столу дедушка, последним из Макаровых уходишь служить. Служи! Не плетись в хвосте, вперёд без нужды не кидайся, неси свой крест!

А у самого слёзы на глазах. К мужским слезам дедушка относился сурово, плачущих мужиков называл «вытницами», но тут сам прослезился.

Я почувствовал, что он всё понимает и очень близко воспринимает мою ситуацию. А он солдат в этой жизни. «Солдат Васька», как говорили о нём в народе. А я его внук, выросший среди выживших фронтовиков. И я не хочу становиться в их глазах трусом и негодяем!

На другой день на сборный пункт пришли провожать меня все, кто узнал об этом. Я ещё ничего не совершил, но меня провожали как героя.

 Через два года, тёплым летним утром, с чувством честно исполненного долга, шагаю в деревню к дедушке. Я представляю, как войду в дом деда, щёлкну каблуками, рука сама взлетит к пилотке, и я отчеканю:

«Ефрейтор Макаров действительную службу закончил! Замечаний нет!»

Деревня наша за невысокой горой, её пока не видно. Навстречу мне натужно урча выползают из-за горы два больших гусеничных трактора. Они тянут… Дом! По полю перед тракторами пешком с посошком идёт тётя Зоя, хозяйка дома. Она обрадовалась:

— Солдат встретился! Значит будет у меня в доме мужская голова! А мы переселяемся в Боярку, нам обещают, что там жить лучше будет: и дороги, и электричество, и магазин.

Тётя Зоя окинула меня восхищённым взглядом: «Солдат Толя!» Так фамильное прозвище Макаровых и до меня дошло.

Встреча с дедом произошла совсем не так, как я мечтал по дороге. Дедушка был печальный и хмурый. За столом он понемногу разговорился, а затем расплакался.

— Веками жили тут, не тужили, а нынче стали видите ли «неперспективными». Соединить им надо деревни в одну большую, а здесь хоть и трава не расти. А это наша страна и каждая деревенька в ней её клеточка. Какой же такой болезнью заболела страна, если в ней её же клеточки умирают? А? А может её просто предали? Мы в такой войне победили, отстояли страну, каждый солдат в таких клеточках страны родился и сам был клеточкой страны!

А где это сейчас? Вот ты, обратился он ко мне, пока там с ракетами да атомом мир стерёг, они суки изнутри начали разваливать страну! И что придумали! Неперспективные деревни! А я никуда не уйду отсюда!

Дед стукнул кулаком по столу:

— Спасово было и Спасово будет всегда!

Он горько заплакал.

Тихонько тронул его за руку:

— Пей, вытница. Ведь мы с тобой солдаты…

Деда парализовало, когда в деревне ещё оставались три жилых дома. Эта весть дошла до нас в городе, через несколько дней и мы с мамой пошли в Спасово.

Зима в том году наступила рано, в начале ноября на земле лежал довольно глубокий снег. Сойдя с автобуса пешком надо было пройти восемь километров. На половине пути, в деревне Борисово, мы завернули в медпункт, хотели поговорить с фельдшерицей и узнать, что к чему. Но фельдшерицы на месте не оказалось, и медпункт был закрыт.

Через час мы пришли в нашу деревню. Дедушка с открытыми ко всему безучастными глазами неподвижно лежал на узкой железной кровати.

Бабушка рассказала, как всё получилось:

«Утром поили и кормили живность. Он хотел вынести пойло овцам, да вдруг упал рядом с вёдрами. Я подошла к нему, а он лежит как немая колода. Вот и побежала к соседям. Благо Лёня дома оказался, он и помог перетащить на кровать. Сегодня уже пять дён будет.»

Дедушка до своего последнего вдоха хотел жить в деревне., но оказалось – не судьба! Теперь мы решали, как быть дальше, как везти его в больницу, к кому пойдёт жить бабушка, как продать или просто отдать оставшихся кур и овец.

На обратном пути снова завернули в медпункт. На этот раз повезло, с другой стороны к нему подъезжала фельдшерица. Её привёз мужик на санях-розвальнях. И она была пьяна. Мы спросили у неё – почему она не навещала больного до сих пор.

— А что его навещать, он уже неперспективный, – отвечает фельдшерица.

Ну вот и дожили. Где-то в глубине души тоненькой острой болью прозвучало:

Неперспективная деревня…Неперспективный человек…

Дедушка был ровесником века. И как верная клеточка своей страны, прошёл с ней через все трудности своего века. При нашей встрече, после моей службы в армии, он мучился вопросом: почему разваливается страна изнутри, это болезнь или предательство?

Теперь я уверен, что это было предательство.

И по всей видимости кем-то выполнялся план американца Аллена Даллеса по разрушению страны изнутри. Вот и стали верные клеточки страны, деревни и люди «неперспективными».

Эпилог.

Прошло много лет. Когда я уже вышел на пенсию, тогда ещё живая мама говорила мне: «Как ты стал похож на деда». И я рад был это слышать. А за это время умерли тысячи деревень России, зарастают лесом брошенные поля, стёрлись и не пылят просёлочные дороги. Но слышу зов родных мест.

С утра был дождь. После обеда, когда дороги подсохли, сел на мотоцикл и поехал навестить родные места. В километре от Спасово объезжаю по траве большую лужу на дороге. И вдруг над ухом слышу звонкое птичье «чирлик». Оглядываюсь и вижу трепещущую крылышками возле моей головы птичку трясогузку. Как только я выехал на дорогу, птичка полетела впереди невысоко над дорогой, словно ведя меня за собой. Если я задерживался, она садилась на придорожный кустик и поджидала меня. А потом опять летела впереди невысоко, словно на волнах. Так мы и добрались до места. Остановились на месте дедовского дома у старой большой черёмухи. Птичка деликатно спряталась в ветвях черёмухи.

А между черёмухой и последней оставшейся рябиной упорно рос хмель. Здесь давно никто не жил, а хмель всё рос. Он уже много раз обвил черёмуху. Может быть он услышал когда-то слова деда: «Спасово было и будет всегда». Поверил в них и ждал, всё поддерживая жизнь, возрождения деревни.

Сажусь под рябинкой и смотрю на тихий, тёплый закат. На душе тепло. Чувствую, что кто-то незримый, позвавший меня сюда, радуется, что я не забываю родные места. Вот и птичку послали встречать меня. Я рад нашей тихой встрече. Я тоже клеточка большой страны и никакой Америки мне не надо.