ОТ РЕДАКЦИИ:
В преддверии Дня Великой Победы необычное письмо принесли в нашу Редакцию от жительницы села Верх-Иньва Кудымкарского муниципального округа, Заслуженного учителя РСФСР Лии Константиновны Сысолетиной. Лия Константиновна отправила пожелтевшие от времени страницы газеты «Звезда», вышедшей в свет 24 марта 1945 года…!, под №58 (7567) с напечатанным рассказом «Верность». В разговоре по телефону Лия Константиновна сказала, что многие годы хранит у себя это трогательное произведение, посвящённое теме Великой Отечественной войны, героизму, подвигу, отваге и верности людей, которые выживали в невероятно тяжёлых условиях, и что каждый раз, когда читает его, не может удержаться от слёз. Прочитав рассказ перед тем, как отдать его в печать, и во время набора, прослезились и мы. Думается, что рассказ «Верность» придётся по душе и вам, дорогие наши читатели.
Немного об авторе. СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ СТРИЖОВ – поэт-журналист. Предварительные годы жизни, по источникам, которые указаны в интернете, – (1911 — 1972). С 1938 по 1946 Сергей Стрижов заведовал отделом информации газеты «Звезда» в Перми. В 1946–1950 годы работал культоргом и руководителем театра Управления «Уралмаз» г. Кусья-Александровский. В 1950–1951 — в литературной части Пермской филармонии.
В период Великой Отечественной войны в Пермь (тогда Молотов) было эвакуировано немало писателей, музыкантов, художников, актеров, среди которых был и Стрижов. Он был очень популярен в Молотове, активно участвовал в работе театра. Поэт-журналист по количеству публикаций превосходил многих профессиональных писателей, хотя сам не являлся членом писательской организации. В годы войны он написал более 15 песен. Одни из них распевались на мотив известных произведений, музыку к другим сочинили находившиеся в пермской эвакуации композиторы Д. Прицкер, Г. Фарди, Д. Миров, Соловьев-Седой и другие. Под его «Боевую уральскую» в 1943 г. пермяки записывались в Уральский добровольческий танковый корпус имени товарища Сталина. К сожалению, тексты многих песен не сохранились. Они если и печатались, то в газетах и отдельных альманахах. Сохранились два романса — «Забытое танго» и «Локон матери».

Верность

(«Звезда» 24 марта 1945 г. №58 (7567)
(Это случилось недавно в Молотове с учительницей одной из городских школ. Она убедительно просила не опубликовывать её фамилии, ибо то, что сделала она, ей кажется обыкновенным честным поступком).

Елена Егоровна получала письма не на домашний адрес, – писали ей на железнодорожную школу, где она работала учительницей уже несколько лет.
Школа была её вторым домом всегда, а теперь, когда война перевернула её жизнь, когда вот уже скоро год ничего, ни строки нет от него, от мужа, когда её беспрестанно начала преследовать все одна и та же мысль, что он погиб, она даже старалась как можно реже бывать у себя дома. Только переночевать и скорей, скорей в школу, в классы, к детям, где и он, её муж тоже учительствовал до войны.
Сколько воспоминаний! Сколько хорошего и светлого было в их жизни. Все светилось счастьем. И эта последняя прогулка в воскресенье – разве её забудешь?
Они встали тогда рано. Чудесное утро расцветало зарею. Она распахнула окно, и в комнату ворвалась свежая июньская, такая бодрящая прохлада.
Петр умывался как всегда шумно. Брызги летели во все стороны. Обнаженный по пояс, как красив он был тогда, как строен, как переливались мускулы его тренированного тела, от которого так и веяло здоровьем и силой. Она залюбовалась им.
С каждым днем, с каждым месяцем и годом он становился ей все дороже и дороже, и все время открывает она в нем, в его характере новые замечательные черточки, незамеченные ею раньше. Какое счастье дала ей жизнь, соединив с Петром.
– Как я люблю тебя, милый. – невольно вырвалось у нее.
Он стремительно подошел к ней, взял её за плечи и ласково заглянул в глаза.
– А я! Ленушка! Да ведь мы с тобой самые счастливые! Правда? Алена ты моя! Аленушка! – И он горячо обнял её, такую желанную, такую любимую и родную.
…Солнце заливало Каму, еще подернутую слегка утренним туманом. Белый катер рассекал зеркальную гладь реки. Все были в сборе, весь их школьный коллектив, выезжавший в это воскресенье за город. Все радовались предстоящему дню, прогулке, отдыху.
День прошел замечательно. Возвратились домой с последним речным трамваем и… уже не могли уснуть.
Война началась еще утром.
***
– Пиши на школу! Петя! Только пиши. Петенька, мальчик мой…………
Эшелон ушёл. Развеялся дым паровоза. С вокзала расходилась толпа взволнованных людей.
Уехал… Уехал он, её муж, её друг, её гордость, её счастье. Пришла домой. Какой пустой и холодной показалась комната. Такая тишина. Только часы тикают как и при нем. Включила радио. Диктор читал вдохновенно и страстно, что «мужество рождается в борьбе, мужество воспитывается изо дня в день в упорном сопротивлении трудностям. И девиз нашей молодежи – это мужество, это упорство, это преодоление всех препятствий…»
Уткнулась лицом в подушку и горько заплакала.
– Петя, милый мой! Как же без тебя мне…

***

Шло время. Все эти дни, месяцы и годы она жила только им. Он, отдаленный от нее сотнями километров, все равно помогал ей в жизни, в работе. Он словно тень был неразлучен с ней днем, он снился ей по ночам. Каждое письмо его было праздником. И она писала ему чуть ли не ежедневно о себе, о жизни в Молотове, о своей школе, о его воспитанниках. Она скрывала от него что жить ей было нелегко. Не было дров, не было электричества, керосиновая мигалка пропитала все стены, а она писала, что ее комнату очень хорошо отремонтировали. Она надеялась как и все в те тяжелые годы, а ему умудрялась состряпать, собрать и добиться случая отправить на фронт посылку с его любимыми сахарными коржиками. Лишь бы ему было лучше на сердце, лишь бы он был душою спокоен за нее. Никогда и ни на что не жаловалась ему.

– Зачем? Им и без наших забот, забот хватает, – говорила она своей знакомой, когда то рассказала ей,  что пожаловалась своему мужу-фронтовику: до сих пор тянут и тянут с дровами.

– Не надо, слушайте, не надо было писать об этом! Как-нибудь уж сами справимся. Ведь им-то там на фронте каждая наша неприятность во сто крат тяжелее кажется, чем нам. Поймите это!

В тот вечер Елена Егоровна поздно возвращалась домой из школы. Было очень холодно и ветрено. Снежная метель слепила глаза. Она  стояла у трамвайной остановки и ждала вагона. Ждала долго. Из  вокзального репродуктора ветер донес до нее слова, всегда поднимающие настроение:

«Говорит Москва! Товарищи! 9 часов 45 минут вечера будет передано по радио…»

Почему-то в этот вечер у нее было как-то особенно тревожно на сердце. Бывает иногда, что без какой-то определенной причины начинает болеть душа. Словно ждет чего-то неожиданного, тяжелого. Это состояние началось у нее еще с утра и навязчиво не покидало ни на уроках, ни на заседании педагогического совета, ни сейчас.

Прошел трамвай.

Сменились остановки: «Плеханова», «Ирбитская» «Свердловская», «Куйбышева». Группа девушек чему-то весело смеялась. В вагон вошел какой-то человек и громко сказал, что наши войска вторглись в Германию: «Только что передали по радио, сам слышал».

– В Германию! Вот хорошо! Наконец-то! – подумала Елена Егоровна. – Наконец-то! А Петя? Петя? Ведь он, наверное, не дожил до этого часа. Бедный мой! Погибнуть когда вот-вот победа. Как обидно это, как больно.

***

Когда-то в коридорчике их квартиры горела электрическая лампочка. Пробовали ввернуть и сейчас, но кто-то вывинтил. Странные люди!

Озябшими пальцами она долго искала в муфте ключи. Наконец, нашла. И когда взялась за ручку двери, то почувствовала, что в нее засунут какой-то конверт.

– Странно. Кто это мог писать? И почему домой, а не в школу?

Разделась и вошла в комнату. Зажгли свет. Часы отбили половину первого.

На конверте без почтового штемпеля, без марки четким размашистым почерком был написан её домашний адрес, имя, отчество и фамилия.

– Значит, письмо пришло не по почте, – подумала она.

Она распечатала конверт и быстро пробежала первые строки письма.

– Что это такое? Что же это?

Перечитала еще раз и еще, и еще. И вдруг не хватило дыхания. Какой-то упругий комок сдавил горло и все – портрет Пети, карта Европы, фикус, кровать – все вдруг расплылось, а потом закружилось,  завертелось в какой-то сумасшедшей карусели.

– Что делать? Что делать? Скоро час ночи. Куда же сейчас бежать.

Она вспомнила, что через квартал живет директор их школы.

– К ней что ли бежать? Да, да, к ней. Нельзя оставаться. Нет! Нет!

Как надела пальто, как выбежала на улицу, крепко, до боли зажав в кулаке беленький листочек, как добежала до знакомой квартиры и исступленно начала колотить кулаком в дверь – ничего не помнит она сейчас.

За дверью раздался тревожный голос:

– Кто там?

– Это я! Я – Елена Егоровна. Откройте, скорей.

– Что случилось?! Да погодите, не рвите так дверь, сейчас открою.

В кухне, в изнеможении она опустилась на сундук и протянула письмо.

– Прочтите вы. Я глазам своим не верю. Прочтите, пожалуйста. Я не могу.

Жадно пила воду из ковша. А директор, большой друг её Петра зябко, кутаясь в платок, то ли от холода, то ли от волнения,  читала.

«Дорогая Елена Егоровна! Не волнуйтесь и прочтите это письмо спокойно. Его пишет вам главный врач госпиталя, где вот уже продолжительное время находится на излечении после серьезного ранения ваш муж Петр Сергеевич. Мы знали, что вы живете в Молотове, но обстоятельства сложились так, что сообщить вам о местопребывании вашего супруга было преждевременно и,  с медицинской точки зрения, наверное. Сейчас ясно, что ваш муж будет жить, несмотря на страшные раны, которые он получил на поле боя. Завтра я жду вас к себе в 10 утра.  С глубоким уважением к вам, Главный врач госпиталя».

Женщины молча смотрели друг на друга. Прошла минута, вторая. Директор школы человек большого сердца, чуткая, прекрасно понимала,  чем был для Елены Егоровны ее Петр. А сейчас она не знала, что сказать,  глядя на Елену Егоровну,  и беззвучно плакала. Слёзы стекали по её щекам, щипали кожу, но она не замечала их. Она подошла к шкафчику, вынула пузырек и не накапала, а отлила из него лекарства.

– Выпейте, дорогая, выпейте непременно. Ну, пожалуйста, выпейте.

– Какая жестокость! Какая жестокость! – словно в бреду заговорила Елена Егоровна. – Я жду, я мучаюсь… Ни письма, ни похоронки, ничего… Я в совершенном неведении. А он? Он столько времени был рядом со мной, а я ничего не знала. Ну, разве это не жестоко? Раны, пишут, страшные у него. Да как посмели они подумать, что это остановит меня. Руки нет, ноги нет, Боже мой, ослеп даже, ну так что же?! Я-то все та же! Как они посмели не поверить мне, ждать,  пока он поправится. Он-то, ведь, наверное, думал, что я… что я не дождалась, поэтому не иду к нему. Ох…

Она торопливо начала одеваться.

– Куда? Куда вы? Второй час уже! Что вы? Опомнитесь! Да и доктор пишет, что ждет вас утром. Никуда сейчас не нужно ходить. Давайте посидим эту ночь, дождемся утра, а там пойдете. Уроки ваши завтра я проведу, милая моя, дорогая моя. Только возьмите себя в руки. Вы же сильная, вы молодец, Елена Егоровна! Ну подумайте, пойдемте в комнату, вставайте, голубушка.

О, эта ночь – она тянулась, казалось, бесконечно. Тысячи «почему», «как случилось», «что за раны», «ждет ли он», «отчего скрывали», мысли, мысли набегали одна на другую, откатывались и вновь набегали, громоздясь и рассыпаясь.

Утром метель утихла. Снег сугробами загромоздил улицы и тротуары. Трамваи не ходили, ожидая,  когда расчистят пути.

Она не шла, она бежала в госпиталь. Ей казалось, что счастье, которое так неожиданно возвратилось  к ней, вдруг исчезнет. А может быть в этом письме её просто решили подготовить к самому страшному? Она бежала. Пальто распахнулось. Волосы выбились из-под платка. Прохожие оглядывались на нее. Но кого видела она в этот час? Никого!

На перекрестке двух улиц она поскользнулась и упала. Вскрикнула от боли и, сильно прихрамывая на левую ногу, побежала снова. Сквозь чулок выступало кровавое пятно. Какая там боль! Ерунда! Скорее!

***

В вестибюле госпиталя Елена Егоровна спросила у гардеробщицы:

– Пришёл профессор?

– Они приходят в десять, а сейчас еще четверть десятого.

Профессор явился через полчаса. Он бережно взял её под руку и повел по лестницам в свой кабинет. Это был опытный врач и старый, хороший человек.

– Сегодня очень холодно, – сказал он, потирая руки. – Подумать только, вся зима была такая теплая, а вот уж дело к весне…

– Профессор, – умоляюще произнесла она. – Зачем вы мне это говорите. Где он? Я получила ваше письмо. В какой палате? Ведь это ваша подпись? Да? Ну, пойдемте же,  пойдемте к Петру.

– Конечно, пойдем. Но, милая, Елена Егоровна, давайте сначала поговорим немного. Наберитесь терпения и выслушайте меня. Это очень важно.

Он рассказал ей, как несколько месяцев назад к ним в госпиталь был привезен её муж. Он был в очень трудном состоянии. Он мог легко умереть, и поэтому решено было не наносить ей двойной травмы. Да, двойной, ибо, вот, сейчас она увидит свое мужа, и кто знает, как перенесет она это. Теперь состояние супруга такое, что она может взять его домой, если конечно, захочет этого.

Она слушала и не понимала. Что он говорит ей? «Если она захочет». Ведь она жена! Неужели не понимает всего этого ученый?

– Довольно, прошу вас, профессор. Я готова ко всему давно, с первого дня его отъезда на войну. И если вы говорите, что мой муж калека, то я еще больше, чем прежде, буду заботиться о нем. Неужели вам, старому человеку, я должна говорить о чувстве долга. Не мучайте меня. Пойдемте! Пойдемте же!

Они пошли.

Бывают в жизни людей такие длинные дороги. На самом деле они очень коротки – семь-восемь кварталов, а кажутся они такими длинными и устает человек так, будто не  семь кварталов, а земной шар вокруг обошел он.

Вот такой длинной дорогой показался Елене Егоровне белый больничный коридор. Но когда шла она, все пело, все ликовало в ней. Сейчас, сейчас она увидит самого дорого человека! Значит, это не сон, не мираж, это правда. Только скорей, скорей дойти!

– Скоро ли профессор?

– Да, вот, мы и дошли. Сюда, пожалуйста. Вон его кровать,  крайняя у стены.

Петр лежал накрытый до шеи одеялом. Волосы на голове были острижены и голова его беспрестанно покачивалась из стороны в сторону, словно он все время говорил: «Нет. Нет. Нет».

Она подошла ближе. Нагнулась над ним, взглянула и, чтобы не вскрикнуть от ужаса, от боли зажала рот рукой. Все лицо было покрыто багровыми шрамами, швами, рубцами. Лица не было. Была какая-то жуткая маска. Глаза открыты, но неподвижны и мутны, как два лунных камня. Слепой!

– Петр Сергеевич! К вам пришла ваша жена. Она рядом с вами. Судорога пробежала по страшному лицу раненного. Губы, если их можно было назвать губами, скривились от невыносимого страдания. Две слезы выкатились из глаз и медленно поползли по канавкам рубцов.

– М-м… м-м-м… – застонал он.

– Петя! Родной мой! Ну, ничего, ничего. Это я, твоя Лена, Лена, Петенька.

– М-м… м-м-м…

– Он не может говорить, – тихо сказал профессор, – у него при ранении отсекло частицу языка. Он только слышит. И еще, Елена Егоровна, в полевом госпитале Петру Сергеевичу ампутировали обе руки и обе ноги, ибо ему грозила гангрена.

Как в страшном сне слушала эти слова профессора молодая женщина.

– У вашего мужа превосходное сердце, легкие, замечательный состав крови, вот он и выжил. Он, видимо, был очень сильным человеком раньше. Ну, я вас оставлю. Поговорите. Он чудесно слышит. Когда пойдете домой, зайдите ко мне. Побеседуем, посоветуемся, как быть.

Профессор хотел сказать еще что-то, но не нашелся и тихо вышел из комнаты.

А солнце заливало палату. Оно было сегодня какое-то особенно хорошее и ласковое. За окном, с крыши госпиталя падали первые капли. Воробьи облепили ветку дерева, попрыгали и весело умчались куда-то…

Шла весна.

До боли в руке сжав железный прут спинки кровати, стояла Елена Егоровна  у постели мужа. Она не могла оторвать глаз от его страшного лица. С необъяснимой силой оно притягивало к себе. Она мучительно представила себе его и душевное и физическое состояние. Бедный. Вот так, наверное, чувствует себя человек, который уснул летаргическим сном, а врач, не разобравшись, сказал, что умер. И вот человека положили в гроб. Живого! Зарыли в землю. А через полчаса человек проснулся в этой страшной могиле. Живой! И ничего, ничего не может сделать. Тьма! Теснота! Душно. Ни рукой, ни ногой пошевелить, ни приподняться, ни крикнуть: «Спасите!».

Какой ужас! Мозг работает, сердце бьется, а из ямы нет никакого выхода. Как страшно!

Прошла минута, вторая, третья…

Нервная дрожь пробегала по её телу.

… Обрубок! Ни зрения, ни рук, ни ног, ни речи. У него превосходный слух и хорошее сердце. Замечательный состав крови. Состав крови. Кровь состоит из белых и красных шариков. Каких же шариков надо иметь больше: белых или красных? Кажется, красных. У него на щеке у губы была родинка. Красивая, красивая, как бархатная, а сейчас – рубец. Почему его остригли?

— Петя, голубчик!!

— М-м-м… м-м-м…

— Тебе больно? Нет! Ну, хорошо, ну слава Богу. Ты рад, что я пришла? А? Нет! Почему не рад?

И вдруг она поняла, что это не он отвечает ей. Это страшная болезнь безостановочно качает его головой: «Нет. Нет. Нет».

— Как же мне поговорить с ним? Да что же это такое? Нет, надо взять себя в руки! И пересилив себя, еле сдерживая слёзы, она начала быстро-быстро говорить:

— А я тебя так ждала! Я так рада, что ты вернулся. Ничего, Петенька, ничего, милый, не унывай, крепись. Ты был и будешь моим Петей, моим мужем, золотой мой, слышишь, моим мужем.

— М-м-м… м-м-м…

Голова по-прежнему твердила своё страшное: «Нет. Нет. Нет».

***

— Я беру его домой сегодня же, профессор.

— Но…

— Я беру его домой. Когда можно заехать и взять моего мужа из госпиталя?

Профессор встал. Медленно подошёл к ней. Взял её голову руками, притянул к себе и крепко, крепко поцеловал её в лоб. Так целовал её когда-то давно-давно отец.

— Вы замечательная женщина. Спасибо вам, спасибо, милая Елена Егор…

Дальше он не мог говорить. Она припала к его груди и заплакала навзрыд. Приоткрылась дверь. Заглянула испуганная няня. Он махнул рукой:

— Закройте дверь! И не смейте никогда совать носа… Простите, Елена Егоровна. Поплачьте, вам будет легче.

Через полчаса они простились. Прямо из госпиталя она пошла на рынок и сговорилась с крестьянином, чтоб тот перевёз её мужа из больницы домой. Думала ли она, какую ношу берёт на себя? Задавала ли себе вопрос о том, что, вот, привезёт она его, и личная её жизнь окончена, что не лучше ли доживать Петру свой век в доме инвалидов. Нет! Нет, нет, никаких колебаний и сомнений не было у неё. Так велико было в ней чувство долга, так цельна и чиста была душа этой женщины, что не нашлось в ней места для сомнений.

Вот только надо устроиться удобнее с работой, подумала она, чтобы обязательно большую часть своего времени быть около него; с ним, с Петром. «Если она захочет» — так, к сожалению, сказал профессор. Да как же иначе может быть? Бросить человека, такого близкого, такого дорогого в страшном его несчастии! Бросить и забыть о том, чем жила она все эти годы? Бросить его и начать заново устраивать свою личную жизнь, когда сердце Петра ещё живёт, бьётся, бьётся только ею и для неё. Бросить его, отдавшего действительно всего себя за неё, за людей, за счастье Родины, за победу. Нет, не смогу!

Она вспомнила, как на днях ей пришлось быть свидетельницей одного разговора. В детский сад, куда заглянула она по делу к директору, пришла в субботу за своим ребёнком одна мамаша. Вид у неё был измученный. Она вошла в кабинет и зарыдала.

— Какое горе, какое несчастье! Вот беда-то! Я прямо голову потеряла, не знаю, что делать. Вот несчастье, вот горе-то!

— Что случилось? Какое горе у вас?

— Ох, и не говорите! Три года прошло, как муж уехал, а теперь, вот, домой едет. Контузило на фронте, лежал в госпитале, а теперь вот едет.

— Какая же беда! Что вы говорите? Ведь это радость, это счастье!

— Ох, ничего вы не знаете. Я беременная…

Елена Егоровна никогда не забудет того чувства омерзения, какое охватило её. Она вышла из комнаты.

«Какое несчастье. Он уже из Кирова телеграфирует. Завтра приедет» … — неслось ей вслед.

И снова в её памяти встал образ Петра. Страшный образ.

Обрубок! Ну и что же, и пусть её муж обрубок, без рук, без ног, без языка. Пусть калека! Она ещё больше гордится им и, несомненно, казалось ей, что и все будут гордиться им так же, как она.

***

Крестьянин, перевозивший укутанного в одеяла и шубы Петра, помог внести его в комнату.

Петра уложили на кровать, на подушки. Долго смотрел на него возница. Потом повернулся к переднему углу комнаты и, широко перекрестившись, громко сказал:

— Господи! Да покарай ты, порази, господи, скорее этого антихриста-немца, проклятого. Эва, что наделал подлец! Покарай его окаянного скорее, Боже мой!

— М-м-м… м-м-м… — как эхо раздалось с постели.

***

Для Елены Егоровны началась новая жизнь. Она по-прежнему работала в школе, по-прежнему учила ребят. Но никто не узнавал её, и многие недоумевали, отчего, откуда это большое человеческое счастье, что переполнило всю её.

— Ну, как Пётр Сергеевич? – участливо спрашивали её.

— Ничего. Спасибо. Он стал спокойнее.

— А вы-то как! Бедняжечка! Страдалица вы!

Этого она совершенно не могла слушать.

— Страдалица?! Какая я страдалица!

Все свои свободные часы проводила она с мужем. Старалась говорить больше. Рассказывала ему обо всём, читала газеты, книги, стихи, вместе они слушали радио, вместе радовались успехам нашей армии. И она чувствовала, как благодарен он ей, верной своей спутнице. Одного не понимала она: почему, когда наступал час завтрака, обеда, ужина и она с ложечки кормила Петра, он всегда плакал. Плакал беззвучно благодарными слезами.

— Петенька, милый, ну что ты плачешь? Не расстраивайся, солнышко, не надо, дорогой, — шептала она, осторожно вытирая платочком канавки рубцов, по которым струились слёзы.

Он любил, когда она читала. Она чувствовала это и читала ему каждый день.

— Тебе нравится, родной? – И она знала, что да, нравится. Её уже не смущала эта голова с вечным «нет, нет, нет». Но когда она начинала вспоминать их прошлые дни, их далёкое счастье, когда он ещё ухаживал за ней, Пётр со страшной болью воспринимал это и  хотел сказать ей что-то большое, хорошее и очень важное. Но как? Как?

Она привыкла за эти месяцы к нему. Ей уже нисколько не резали глаза его обезображенное лицо, рубцы, швы, шрамы. Она просто не видела их. Она была счастлива безмерно, когда положив к нему на грудь свою голову, слышала, как ровно бьётся его сердце, сердце мужа.

***

Новую повесть Ванды Василевской «Просто любовь» она читала ему запоем. Эта повесть была особенно близка и понятна ей.

— Вот, видишь, мой милый, ведь и наша с тобой жизнь чем-то напоминает жизнь Марии и Григория. Ты не согласен? Нет, нет, что-то есть общее! Ну, давай, дальше. Она перевернула страницу и продолжала читать:

«… Григорий был, как родная земля, изуродованная рукой врага… Её Григорий. Один из миллионов… Шли, шли на запад путём побед все – погибшие в дни отступления, павшие в чёрные дни, пронёсшиеся над Родиной, раненные, слепые, безногие. Они шли вместе с армией – в её силе была также и их сила, в её крови была и их кровь, в её мужестве было их мужество…».

— Ну, вот, ведь, это же точно твоя судьба. Ты знаешь, я читаю эту повесть и ещё больше горжусь тем, что ты мой муж.

— М-м-м… м-м-м…

— Да, да и не спорь! Это так и только так! Когда я с тобой…

Елена Егоровна не закончила своей мысли. Кто-то тихо постучал в дверь. Через мгновенье стук усилился,  и когда она уже вышла в полутёмный коридорчик, дверь грохотала от ударов чьей-то сильной руки.

— Иду, иду. Кто там? Подождите минутку, ничего не вижу. Она открыла дверь, и сноп света из комнаты упал в коридорчик на наружную дверь.

— Кто там?

— Алёна, это я!

Точно земля покачнулась под нею. Что это? Галлюцинация? Открыла дверь, и свет озарил вошедшего.

— Лена-а!

— А-ай!

Она стремительно отпрянула от него в комнату и успела закрыть дверь на крючок.

— Петя, милый! – рванулась она к кровати,- там вошёл кто-то… похожий на тебя, так похожий!

Словно собрав последние силы, больной заметался по кровати. Он что-то мычал. Голова его тряслась сильнее, чем всегда. Он изгибался. А тот, второй, рвал с крючка дверь.

— Не может быть! – слышался его крик. – Не может быть!

Крючок сорвался.

На пороге в солдатской шинели стоял Пётр Сергеевич. Её Пётр! Он жадно вглядывался в неё и вдруг взор его упал на стоящую в тёмном углу комнаты кровать. В ней покрытый одеялом лежал мужчина и покачивал головой.

Стало очень тихо. Только слышалось тиканье часов.

— Вот как, Лена! Вот как!

А она от потрясения не могла произнести ни слова. Ошеломлённая, смотрела на вошедшего, который как две капли воды походил своими чертами на бывшие черты того, кто лежал в кровати.

Петру вдруг мучительно захотелось взглянуть на того, второго. Он подошёл к кровати, сдёрнул одеяло и… замер.

— Да, что же это? Лена.

И понял.

— Алёна моя!

— Петя-я…

Они бросились друг к другу. Он целовал её волосы, губы, руки, глаза.

— Алёнушка моя!

А в постели метался больной, и глаза его были сухими. Он не плакал. Не плакал в первый раз и этим словно хотел сказать ей:

— Вот! Вот то самое важное, что нужно мне было сказать вам, дорогая Елена Егоровна, святая женщина. И вот оно сказано. Радость-то какая!

Они были втроём. Пётр рассказывал о том, как его серьёзно ранило в одном из боёв, как контузило, как он потерял память. Санитары, подбиравшие раненых на поле боя, не обнаружили у него документов, а может быть, по ошибке они попали к другому, вот к этому. Он долго лечился. Возвратилась память. Демобилизовали, и он вернулся в свой родной город, к ней, к жене. И по их старому обычаю он решил приехать неожиданно.

А потом говорила она. Обо всём, обо всём: как ждала его, как мучилась от неведения, как безмерно была счастлива, когда в госпитале лишь по документам нашла вот его и ни на минуту не сомневалась в том, что это Пётр.

Двое мужчин, слушали её, жадно внимая каждому слову. Раненый успокоено и тихо лежал в постели. Лицо его светилось счастьем и огромной признательностью.

А Пётр? Он слушал жену,  и было ему мучительно стыдно: ведь он действительно на какую-то минуту, когда стояла она перед ним, молчавшая, испуганная и ошеломлённая, подумал: «Не дождалась!». Как он мог так подумать! И какая же у него жена! Какое счастье дала ему жизнь, соединив его с Еленой!

— Я горжусь тобой,  Алёнушка! И знаешь что, — сказал он, — бережно оправляя одеяло на лежащем, — пусть он останется с нами навсегда. Хорошо?

Её глаза налились слезами.

— Спасибо, Пётр. Я знала, что ты это скажешь.

***

… За окном выл студёный ветер. Но в комнате, в сердцах этих троих людей,  может быть,  как, ни в одну весну их жизни, расцвела огромная человеческая радость.